Меню
Истории

Воспоминания Михаила Кутанина

Михаил Кутанин

23 марта 2023

Несмотря на достаточно яркую историю российской психиатрии конца XIX – начала XX в. и ее значительное влияние на культурную жизнь, известно и опубликовано чрезвычайно мало источников личного происхождения, написанных психиатрами. В знаменитом указателе дневников и мемуаров П.А. Зайончковского упоминаются воспоминания всего пяти врачей-психиатров (В.М. Бехтерева, Я.А. Боткина, А.В. Владимирского, С.И. Мицкевича, Б.А. Шпаковского) за период с 1895 по 1917 г.[1].

В этом отношении для исследователей позднеимперской и раннесоветской России, специализирующихся на истории науки в целом и медицины в частности, имеют несомненный интерес стенограммы воспоминаний психиатров, хранящиеся в архиве Музея Преображенской психиатрической больницы[2]. Эти документы (две папки с машинописными записями объемом 195 и 129 листов соответственно) представляют собой расшифровки текстов интервью девяти психиатров, данных ими в период с мая по октябрь 1944 г. в 1‑й Московской психиатрической больнице[3]. Интервью были взяты у психиатров старшего поколения: Дмитрия Александровича Аменицкого (1873–1948), Ивана Николаевича Введенского (1875–1960), Василия Алексеевича Гиляровского (1875–1959), Владимира (Вильгельма) Анисимовича Громбаха (1872–1952), Петра Михайловича Зиновьева (1882–1965), Михаила Павловича Кутанина, Сергея Александровича Преображенского (1878–1957), Самуила Львовича Цейтлина (1878–?), Тихона Ивановича Юдина (1879–1949). Всего записи производились четырнадцать раз (по два с Аменицким, Громбахом, Зиновьевым, Кутаниным и Юдиным и по одному с Гиляровским, Введенским, Преображенским, Цейтлиным). Кроме того, в папку подшиты стенограммы беседы со старейшими работниками больницы (декабрь 1938 г.), а также автобиография психиатра А.Н. Залманзона (1898–1975) и его воспоминания «Моя работа в больнице», записанные не ранее 1969 г. и включенные в дело уже позже. Особый интерес представляет стенограмма беседы (декабрь 1938 г.) с младшим персоналом больницы. Все эти документы прежде не публиковались и не были известны исследователям.

Организовал и провел интервью главный врач 1‑й Московской психиатрической больницы (бывш. Преображенской) Михаил Авдеевич Джагаров (1900–1944). В начале 1920‑х гг. он учился в Азербайджанском университете (Баку) на медицинском факультете, затем – во 2‑м Московском медицинском институте, который окончил в 1926 г.[4], в 1934–1944 гг. (с перерывом с 1941 по 1943 г., когда служил начальником фронтового госпиталя) работал главным врачом указанной больницы. 

Один из основных вопросов, возникающих при изучении этих источников, – почему главврач психиатрической больницы решил провести интервьюирование своих старших коллег в разгар Великой Отечественной войны? Неизвестно, знал ли он о существовавших на тот момент советских историографических проектах и методологиях исторических исследований[5]. Скорее, эти интервью представляют собой пример корпоративной памяти, когда записывалась и сохранялась история учреждения или профессии. Еще в декабре 1938 г., при подготовке к 130‑летнему юбилею 1‑й Московской психиатрической больницы, собирался материал по ее истории. Потеря многих архивных документов дореволюционного периода заставила обратиться к «живой» памяти сотрудников.

Вероятно, ключевую роль при этом играли личные мотивы Джагарова. Он был представителем младшего поколения, поэтому эти интервью можно рассматривать как попытку установления преемственности и связи со старшим поколением и в целом с дореволюционной психиатрией. По крайней мере с 1930‑х гг. Джагаров интересовался историей дореволюционной психиатрии и активно работал над большим проектом по документированию истории профессии и дисциплины[6]. В архиве Музея Преображенской психиатрической больницы сохранился личный фонд самого Джагарова, в который вошли более сотни дел по истории психиатрии: как собранных им оригинальных документов, так и копий и выписок.

Характерно, что именно в 1940–1950‑е гг. появилось несколько исследований по истории российской психиатрии: биография Сергея Корсакова (1854–1900) Акима Эдельштейна, посмертно изданные «Очерки по истории отечественной психиатрии» Тихона Юдина и «Очерки по истории отечественной психиатрии» Дмитрия Федотова[7]. Кроме того, в архиве Музея хранится рукопись книги А.Б. Александровского и В.К. Балабановой «Преображенская больница для душевнобольных в истории развития отечественной психиатрии» (1950 г.), которая планировалась к публикации в Медгизе, однако так и не вышла в свет[8]. Сложно сказать, почему именно позднесталинский период стал временем исторической рефлексии о развитии собственной профессии, но сам этот факт представляется примечательным. Возможно, это было связано с постепенным оформлением профессионального канона (с утверждением «отцов-основателей» и «героев» и фиксированного исторического нарратива) или же с тем, что уходящее поколение стремилось успеть рассказать о своем времени, а следующее, уже советское, к которому относился сам М.А. Джагаров, пыталось осмыслить преемственность со своими учителями и историю профессии в более широкой исторической ретроспективе[9].

Выбор собеседников не был случайным, это представители второго поколения московских психиатров, родившиеся преимущественно в 1870–1880‑е гг. (к 1944 г. им было около 60–70 лет). В то время как «психиатры-отцы», Н.Н. Баженов, В.Р. Буцке, С.С. Корсаков, В.П. Сербский и др.[10], стояли у истоков московской психиатрии в 1880–1890‑е гг., их ученики вступили в профессию на рубеже 1890–1900‑х гг. На их молодость пришлись революция 1905 г., Русско-японская война 1904–1905 гг., затем Первая мировая война, в которой приняли участие многие из них. На момент революций 1917 г. им было между тридцатью и сорока пятью – достаточно молодой возраст по академическим меркам. После 1917 г. некоторые их них эмигрировали, однако большинство осталось в Советской России и приняло непосредственное участие в строительстве советской психиатрии. В результате именно эта когорта психиатров стала связующим звеном между первым «корсаковским» поколением и последующим советским, к которому относился Джагаров.

К сожалению, нет данных о том, как технически проводились эти интервью. Неизвестно, были ли интервьюированные лица оповещены о целях интервью и предполагаемом использовании текстов их воспоминаний. Хотя это документально не отмечено, судя по всему, беседы стенографировались достаточно профессионально: в тексте сохранены черты устной речи и обращения от первого лица. Некоторые интервью заверены подписями информантов. В случаях, когда они вносили правки в стенограммы уже после интервью, тексты заверялись Джагаровым.

Скорее всего, интервьюер (сам Джагаров) просил начать в формате свободного рассказа (в первой части интервью, как правило, нет вопросов), после чего задавал уточняющие вопросы. Почти во всех случаях психиатры излагали свои профессиональные биографии. В основном интервью были сфокусированы на дореволюционных событиях: учебе в университетах, студенческой жизни, общении с психиатрами первого поколения (С. Корсаков, В. Сербский и др.), событиях 1905 г., профессиональной жизни (съезды, общества и журналы), работе больниц и организации психиатрической помощи. Достаточно подробно некоторые психиатры (С. Преображенский, М. Кутанин) рассказывают о периоде Первой мировой войны. Возможно, Джагарова интересовало как раз то, чего нельзя обычно увидеть через академические публикации или стенограммы профессиональных съездов и что можно узнать только из личного разговора: борьба научных групп, личные оценки информантами других психиатров, особенности больничной и научной жизни. Эти интервью позволяют увидеть историю психиатрии «изнутри» и в «человеческом измерении», которое недоступно для традиционных документов. Вероятно, в этом и состоит уникальность данного источника, лишенного цензуры и редактирования печатных текстов.

Михаил Павлович Кутанин пришел в психиатрию из естественных наук, которые переживали в конце XIX – начале XX в. небывалый расцвет. В 1907 г. он окончил естественный факультет Московского университета, специализируясь на химии. Как и многие ровесники, учился в Германии: в 1905 г. поступил на медицинский факультет Берлинского университета, который в тот момент считался центром медицинского мира. После возвращения в Россию Кутанин работал в психиатрической клинике Московского университета под руководством В.П. Сербского, а с началом Первой мировой войны служил в военных госпиталях. Он стал одним из первых, кто представил на русском языке учение Е. Блейлера о шизофрении, опубликовав в 1913 г. подробный реферат его работы[11].

После революции Кутанин участвовал в организации советской психиатрии, работая в невропсихиатрической секции Наркомздрава и занимаясь эвакуацией психических больных – бывших военнопленных. В 1920 г. служил главным врачом военной амбулатории на Кавказском фронте, после чего возглавлял Саратовскую психиатрическую больницу. Его дальнейшая карьера связана с Саратовом: в 1923 г. он был выбран заведующим университетской кафедрой психиатрии и занимал этот пост до 1964 г. Приезд Кутанина заметно оживил местную медицинскую жизнь: в 1921 г. он организовал Саратовское общество психоневрологов, которое существовало до 1930 г.[12] Судя по всему, ученый привнес значительные изменения, заняв кафедру психиатрии. Хотя кафедра нервных и душевных болезней Саратовского университета была создана еще в 1912 г., она явно находилась в плачевном состоянии. Так, кафедра и клиника располагались в бывшем жилом доме, а студентам, по словам Кутанина, преподавали психиатрию по учебнику Р. Краффт-Эбинга, первое издание которого вышло в 1881 г.[13]

В своем интервью Кутанин вспоминает о событиях вплоть до Великой Отечественной войны. Его рассказ касается многих тем: учеба на медицинском факультете Берлинского университета и интерес к биохимии; Первая мировая война, работа в военных госпиталях и изучение военной психологии; Саратовская психиатрическая больница (1920–1924 гг.) и кафедра психиатрии Саратовского университета; внедрение малярийной и инсулиновой терапии психических расстройств в 1920–1930‑е гг.; Великая Отечественная война. Одновременно Кутанин умалчивает о многих других важных событиях своей жизни: меньше страницы текста уделено работе во время Гражданской войны, когда он сначала руководил эвакуацией психически больных – бывших военнопленных, а затем служил военным врачом; он лишь мельком упоминает Саратовский кабинет криминальной антропологии, хотя несколько лет руководил им и непосредственно занимался криминологическими исследованиями. Неизвестно, с чем связаны эти умолчания и почему рассказчик не считал важным останавливаться на некоторых периодах его жизни.

Воспоминания М.П. Кутанина были впервые опубликованы в четвертом номере журнала «Отечественные архивы» за 2022 год.  

Вступительная статья, подготовка текста к публикации и комментарии М.А. Погорелова.

Мы выражаем благодарность за помощь в подготовке публикации  сотруднице Государственного архива Саратовской области М.Н. Шашкиной, саратовскому писателю-краеведу В.И. Вардугину, а также редакторам журнала "Отечественные архивы" Т.И. Бондаревой и О.В. Ивановой.

[1] История дореволюционной России в дневниках и воспоминаниях. Аннотированный указ. книг и публикаций в журналах / под ред. П.А. Зайончковского. М., 1985. С. 166–172, 174.

[2] О фотодокументах архива и самом архиве см.: Фотодокументы в архиве Музея истории Преображенской психиатрической больницы им. В.А. Гиляровского // Отечественные архивы. 2022. № 1. С. 78–87.

[3] Архив Музея истории Преображенской психиатрической больницы им. В.А. Гиляровского. Ф. 1. Д. 243, 244.

[4] Там же. Д. 151. Л. 25–25 об.

[5] Имеются в виду советские документальные проекты, связанные с интервьюированием участников, свидетелей событий, стенографированием бесед с ними на основе разработанных инструкций, памяток по конкретным темам: «История фабрик и заводов», «История Гражданской войны», «История Великой Отечественной войны» и др. Реализацией этих проектов занимались Комиссия по изучению истории профессионального движения в России и СССР (Ист-проф), Общество бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев, Комиссия по истории Великой Отечественной войны (Комиссия И.И. Минца) и др. (См., напр.: Журавлев С.В. Феномен «истории фабрик и заводов»: Горьковское начинание в контексте эпохи 30‑х годов. М., 1997; Сталинградская битва: свидетельства участников и очевидцев. По материалам Комиссии по истории Великой Отечественной войны. М., 2015; Гильминтинов Р.Р. Истпроф и особенности профсоюзного историописания в СССР в 1920‑е гг.: дис. … канд. ист. наук. Томск, 2019.)

[6] Архив Музея истории Преображенской психиатрической больницы им. В.А. Гиляровского. Ф. 1. Д. 151. Л. 1 об.

[7] Эдельштейн А.О. С.С. Корсаков. М., 1948; Юдин Т.И. Очерки по истории отечественной психиатрии. М., 1951; Федотов Д.Д. Очерки по истории отечественной психиатрии. М., 1957.

[8] Возможно, к подготовке рукописи имел отношение и Джагаров, хотя как автор он не указан.

[9] Д. Федотов (1908–1982) и А. Эдельштейн (1898–1968) являлись уже представителями первого советского поколения психиатров.

[10] Осипов Н.Е. Корсаков и Сербский (первые профессора психиатрии Московского университета) // Московский университет. 1755–1930: Юбилейный сб. Париж, 1930. С. 410.

[11] Кутанин М.П. Раннее слабоумие или группа схизофрений: подробное изложение работы Bleuler’а «Dementia praecox». М., 1913.

[12] Архив Музея истории Преображенской психиатрической больницы им. В.А. Гиляровского. Ф. 1. Д. 350. Л. 45, 48.

[13] Колоколов О.В., Ситкали И.В., Колоколова Т.О., Павлова Е.В., Раздорская В.В. Аристарх Михайлович Левковский – основатель саратовской неврологии (к 150‑летию со дня рождения ученого) // Саратовский научно-медицинский журнал. 2016. № 2. С. 248.


 

Стенограмма воспоминаний профессора М.П. Кутанина

22 сентября 1944 г.

Пр[офессор] Кутанин: Я родился в 1883 г., окончил гимназию в 1902 г. и в этом же году поступил на естественный фак[ульте]т Моск[овского] ун[иверсите]та, который окончил в 1907 г. по специальности «Химия». В 1905  г.,  будучи студентом ест[ественного] ф[акульте]та, поступил на мед[ицинский] ф[акульте]т в Берлине, который закончил в 1910 г., и с 1910 г. был экстерном Московской псих[иатрической] клиники, а затем, с 1911 г., – штатным ординатором. В 1913 г. я перешел на должность ассистента этой же клиники. В 1914 г. был призван на военную службу, работал в военном госпитале. Затем, в 1918 г., был приглашен в псих[иатрическую] секцию Наркомздрава, где выполнял работу по эвакуации душевнобольных с фронта. В 1920 г. получил предложение заведовать невропсихиатрической секцией губздрава в Саратове, в [19]20‑м же году был приглашен на должность директора Саратовской псих[иатрической] б[ольни]цы, в 1923 г. был утвержден на кафедре психиатрии в Саратовском ун[иверсите]те. В 1928 г. праздновал юбилей 20‑летия санитарно-просветительной деятельности, в 1936 г. – праздновал 25‑летний юбилей своей психиатрической работы, в 1944 г. был приглашен рассказать о своей деятельности в редакции газеты «Коммунист».

Несколько слов о наследственности. Отец мой был земский деятель – очень мягкий, добрый человек, физически очень здоровый, прожил до 72 лет; умер от воспалений легких[1]. Если бы не простудился, наверно, жил бы долго еще. Бабушка по отцу была психически неполноценной, возможно, раннее слабоумие[2]. Мать была очень умной и энергичной женщиной, человеком с большими речевыми способностями, склонностью к рассказам (если у меня есть речевые и ораторские данные, то я их, несомненно, унаследовал от нее)[3]. Сестра по матери была душевнобольной (какой-то паранойяльный психоз), брат по матери – душевнобольной, сестра по отцу – врач – шизоидный психопат. Я в свое время хотел собрать более подробный анамнез своей наследственности, но это мне не вполне удалось. Во всяком случае, то, что мне удалось узнать, небезынтересно с точки зрения психопатологии. В детстве я жил в деревенских условиях, учился хорошо, был «примерным» мальчиком. Во Владимире, когда учился там в гимназии, увлекался театром, сам играл. Имел способности к математике и отчасти к рисованию. Пробовали учить меня играть на рояли, но неудачно. Когда был в 7‑м классе, перешел из Владимира в московскую гимназию. Раньше я очень мало читал, тут же я увлекся чтением и все свободное время проводил в Румянцевском музее. Интересовала меня больше всего наука о душе – психология, я стал увлекаться психологией и философией очень рано. Таким образом, мой жизненный путь определился с 16–17 лет.

По окончании гимназии я поступил на естественный факультет и думал о переходе на медицинский. Будучи на первом курсе, я стал заниматься анатомией и сдал ее. Затем меня стала интересовать химия. В это время один из моих товарищей – еврей, по вынужденным обстоятельствам учился в Берлине, – и он, приехав на каникулы, уговорил меня поступить в Берлинский ун[иверсите]т на мед[ицинский] ф[акульте]т, где я стал работать по физиологической химии, у проф[ессора] Тирфельдера[4], слушая курс медицинских наук. Там я решил, что разгадка психических явлений лежит в химических изменениях мозга, и я взял работу по химии мозга в качестве диссертации. Занимался я у Тирфельдера, литературы по этому вопросу было немного, и я не только с ней познакомился, но знал ее прекрасно и стал в этой области безусловным специалистом. В это время мне пришлось столкнуться с диссертацией Гуревича[5] (потом, в Москве, я был у него и он очень заинтересовался моей темой). Будучи в Берлине, я работал гл[авным] образом в лаборатории. В последний год я пошел к Циэну[6] поговорить насчет работы в области сравнительной анатомии мозга, помню, как он меня принял. У него в клинике было много посетителей, когда я обратился к нему, он спросил, чего я хочу. Я сказал: «Работать». Он оставил своих посетителей и сразу пригласил меня в кабинет и спросил, какие мозги меня интересуют: мозги птиц или млекопитающих. Я говорю: «Млекопитающих». Он тут же дал мне серию препаратов. Я работал у него целый год, и дальше он мне говорил: «Возьмите специальную область гипоталамуса». Циэн был очень доволен моей работой. Как-то он меня спрашивает: «Вы умеете читать по-испански?». Я отвечаю: «Нет». «Приходите ко мне домой». И он целый вечер переводил мне специальную статью Рамон-и-Кахаля[7].

Медицинский ф[акульте]т я окончил в 1910 г. Каких учителей я вспоминаю? У нас на естественном ф[акульте]те было много преподавателей, но воспоминаний у меня о них осталось мало. Очень большое впечатление производил Вагнер[8] – по сравнительной психологии, которая тогда меня интересовала. Припоминаю занятия студенческого кружка под руководством Вернадского[9], многие из участников этого кружка теперь стали большими учеными. Академик Н.Д. Зелинский[10] был моим преподавателем по орг[анической] химии.

Первая страница стенограмм воспоминаний М.П. Кутанина с его пометками 

Музей Преображенской психиатрической больницы

В Берлине я вел гл[авным] образом свою специальную работу с мозгами разных животных. Получал я их в зоологическом саду, с бойни, в различных ресторанах, там все это было легко и просто, невольно у меня напрашивается сравнение. Когда в 1907 г. я приехал на каникулы в Россию, оказалось, что мне надо держать экзамены, причем для сдачи их требовалась студенческая специальная (дипломная) работа. Я пришел к Зелинскому, а он меня направил к Крапивину[11]. Пошел туда, помню, что все это было как-то сложно и шло медленно. Помню пьяного Никиту, служителя в лаборатории; как-то все это организовывалось с трудом. Когда я окончил ест[ественный] ф[акульте]т, я поехал заканчивать медицинский в Берлин. Там, в Берлинском ун[иверсите]те, было очень много интересных и содержательных людей: Вальдейер[12], Гертвиг[13], Флюгге[14], Герман, Абдергальден[15], Орт[16] – прекрасный лектор и преподаватель, Фр. Крайз, Гис[17], Бир[18] – тоже очень интересный человек, Циэн, который как преподаватель был вне всякой конкуренции и собирал всегда полные аудитории. Я очень много от него почерпнул и своим успехом на лекциях обязан в значительной степени ему (Ziehen’у). Недостатком преподавания в Германии было то, что мы не соприкасались с больными. Я много времени проводил в лаборатории, с больными соматическими дела не имел, и даже психиатрической клиники не видел, даже ни разу там не был, как это ни странно. Только впоследствии (мой отец работал в земской управе) я имел возможность познакомиться с амбулаторной медицинской работой и кое-чему научиться во Владимире.

Экзамены в Берлине я выдержал хорошо. Там был такой порядок, что надо было сдать семь экзаменов и на одном можно было провалиться. Я поставил под провал экзамен по патологической анатомии. Считалось, что Орт очень строгий экзаменатор. Но нужно сказать, что этот экзамен прошел прекрасно. Орт спросил меня о теме моей работы, и когда я ответил, что работаю по химии мозга, он меня спрашивал из этой области. Хуже всего сошел экзамен у меня по психиатрии, если бы не Циэн, я провалился бы. В то время все имели свою психиатрию, и Циэн ее имел. Я слушал его три семестра, но мне было известно, что Крепелин[19] является наиболее крупной величиной. Крепелина я прочитал. У меня получилась каша в голове, и когда я отвечал, то смешал аменцию с амнезией. Циэн считал меня очень прилежным и свалил мои ошибки на плохое знание языка. Потом я пошел к Рубнеру[20], торопился уезжать, а он не хотел экзаменовать в тот день. Тогда я сказал ему: «Поставьте двойку». Это произвело на него впечатление, и он меня проэкзаменовал, экзамен я выдержал очень хорошо.

Когда я приехал в Россию, меня назначили для сдачи гос[ударственных] экзаменов в Томск. В то время за границей учились гл[авным] образом евреи, русских было мало, и меня в их числе направили в Томск. С большим трудом мне удалось добиться разрешения держать экзамен в Москве. В Москве я случайно поселился у А.Б. Залкинда[21], у него собирался кружок по психотерапии, с членами которого я близко познакомился.

М.П. Кутанин во время учебы в университете. 1900-е гг. Изображение предоставлено Владимиром Вардугиным

Когда я приехал в Москву и увидел, что с экзаменом затягивается, я пошел к В.П. Сербскому[22] и спросил его, нельзя ли поработать у него в клинике экстерном. В[ладимир] П[етрович] ответил: «Вам будет неинтересно, но, если хотите, – пожалуйста». И я стал ходить в психоклинику на Девичьем[23]. Там я имел возможность познакомиться со всей группой врачей клиники: Осиповым[24], Ермаковым[25], Розенштейном[26], Асатиани[27] и др. В 1907 г. в газетах появились заметки об открытии в Петербурге Психоневрологического ин[ститу]та. Программа этого ин[ститу]та отвечала моим интересам, там была отдельная кафедра по химии мозга, и я решил попробовать окончить третий институт. С этой целью я поехал в Петербург. Но нужно было поступать на первый курс, а для меня это было неинтересно. Там я пробыл один семестр, слушал Лазурского[28], Крогиуса[29], Бехтерева[30], Гервера[31] и др.

В 1908 г. я получил первое приглашение прочитать публичную лекцию во Владимирском народном доме[32]. Это сыграло известную роль в моей дальнейшей карьере. Моим большим преимуществом было мое двойное образование, я был уже законченными специалистом в области химии мозга, так как целых три года работал в этой области, произвел химический анализ и проверку большого количества мозгов. Баженов[33] меня тянул в клинику теперешнего Ин[ститу]та им. Ганнушкина[34], Бехтерев звал, но я решил остаться в Московской псих[иатрической] клинике и поступил экстерном при Вл[адимире] Петр[овиче] Сербском. Когда В.П. Сербский ушел из клиники и остался в ней Рыбаков[35], врачи клиники, кроме Ермакова, также ушли[36]. Период для клиники был, безусловно, тяжелым и малоблагоприятным. Рыбаков не был психиатром. Нас в клинике было ординаторов трое: Азбукин[37], Борисов и я, ассистентом был Ив.Д. Ермаков. Кроме того, сверхштатными ассистентами были Тарасевич и Петров, научного руководства не было, лечения никакого тогда не проводилось.

В отношении лечения я всегда вспоминаю, как один хороший хирург во Владимире, когда еще был студентом, спросил меня: «Какую специальность Вы избираете?» Я отвечал: «Психиатрию», на это он мне сказал: «Скоро и Вы своих больных будете лечить». Эти слова оказались положительно пророческими. В то время в клинике мы никого по-настоящему не лечили. Я ведал мужским отделением, Азбукин – женским, а потом наоборот. Отношения с больными и персоналом были хорошими. Я считаю, что вообще в нашей работе огромную роль играет средний персонал. У нас в клинике было пять сестер, под моим руководством мы организовывали художественные вечера, имели ложу в Большом театре, куда ходили коллективно. Жили очень дружно.

На лекциях Рыбакова бывало много народа, но лекции его особого интереса не представляли. Научные конференции бывали систематически – два раза в месяц собирались специальные реферативные конференции. Мы прореферировали все интересные работы, выходившие тогда. В частности, очень много реферировал я. В 1911 г. был Первый съезд Союза психиатров[38], на этом съезде я выступал с двумя докладами: один был посвящен вопросу химии мозга, а другим было краткое сообщение о результатах моих исследований области гипоталамуса. Когда я поступал в клинику, я ставил условием, что буду работать по химии мозга, и я устроил лаборатории в тех помещениях, где прежде были изоляторы. Я помню такой случай. Кто-то, кажется, Вознесенский из Тамбова, обратился к Гуревичу с просьбой помочь ему в работе по химии мозга, а Гуревич сказал: «Пойдите к Кутанину, он большой специалист». Но, к сожалению, ничего особенного я дать не смог, потому что лаборатории так как следует и не развернули. Потом я забросил свою химию, так как началась война. Впоследствии я понял, что сделал большую ошибку, так как вопрос это очень интересный, с одной стороны, а с другой стороны, для того, чтобы им заниматься, надо знать психиатрию и химию.

В то время я стал интересоваться ранним слабоумием (деменция прекокс). Я немного слушал Бернштейна[39], который произвел на меня хорошее впечатление. Сербский не был сторонником идей Крепелина, так что о нем мы узнали главным образом от Бернштейна. Затем вышла книга Блейлера[40], я заинтересовался ею и решил ее прореферировать, что и сделал, и сделал это добросовестно. Мы шутя говорили, что Рыбаков кое-чему учился от нас. Затем я проработал книгу Штранского о ман[иакально-]депр[ессивном] психозе[41]. Я был секретарем научных конференций и секретарем трудов клиники, которые тогда стали выходить. Вышло всего три тома. У меня была напечатана работа по кокаинизму. В это время я стал интересоваться алкоголизмом и наркоманиями. Мы вошли в Общество борьбы с алкоголизмом, секретарем которого я был. Это общество играло известную роль в русской общественной жизни. В 1913 г. я был переведен в сверхштатные ассистенты и начал преподавательскую деятельность, вел занятия со студентами.

В 1914 г. была объявлена война, и я был мобилизован, а затем направлен в Лефортовский госпиталь им. Петра Великого. Начальником госпиталя был генерал Лобасов[42], помощником его – Котович. Когда я явился в госпиталь и Котович меня представил генералу, тот спросил: «Какая ваша специальность?» Я говорю: «Ассистент психиатрической клиники». «Направьте его в венерическое отделение». Я был совершенно этим обескуражен. Но оказалось, что я попал в офицерское отделение, которым ведал хирург Щелкан[43], я был вторым врачом и ведал неврологической частью. Так я и сделался невропатологом. Работал я параллельно с В.В. Крамером[44], который ведал солдатским отделением, а я – офицерским. Там я получил представление о пограничной психиатрии, к области которой в значительной степени относились мои больные.

В это время у меня возникла мысль заняться психикой воюющих. Одним из верных методов обследования я считал анкету, я выработал ее форму, добился напечатания 1000 экземпляров и разослал ее. Ответов я получил до тысячи. Анкета состояла из 19 вопросов: холост, женат, с какими чувствами ушел на войну, не было ли галлюцинаций и т.д. Я получил большой материал, выступал с докладом о нем в клинике, в Политехническом музее, в газетах были заметки об этом материале, и, помню, я даже из-за границы получал запросы. Но этот материал в основном так и лежит до сих пор под спудом. А материал очень интересный. Я помню, там был вопрос: не бывало ли у вас мыслей о самоубийстве. Характерно, что в офицерских ответах большей частью стояло: «Были». А солдатские ответы категорически заявляли: «Нет». Один, я помню, написал даже: «Какой дурак задает такие вопросы?»

В то время рядом с Художественным театром помещался Белостокский военный госпиталь, где начальником был Е.Н. Малютин[45]. Он хлопотал о том, чтобы меня туда перетянуть, но генерал Лобасов ответил резолюцией: «Тебя не вырвут от меня». Там было психиатрическое отделение, которым ведал Делов и в котором работал П.П. Бруханский[46]. В конце концов я перешел в нервное отд[еление] Белостокского воен[ного] г[оспита]ля, и это было самым приятным местом из тех, где я работал в моей жизни. Там были разные больные: невротики, наркоманы, травматики. Мы жили очень дружно как с больными, так и с сестрами и между собой. В это же время был создан психиатрический госпиталь Кр[асного] Креста. Во главе этой организации стоял Корнилов[47], известный мне по Обществу борьбы с алкоголизмом. Второй психиатрический госпиталь помещался на Разгуляе – это был привилегированный по составу врачей госпиталь. Всем хотелось попасть туда. Там главврачом был Мальшин[48], заместителем – Любушин[49]. Там работали крупные московские психиатры: Рыбаков, Иосифов[50], Н.П. Тяпугин[51], О.Б. Фельцман[52], Л.А. Прозоров[53], П.Б. Ганнушкин[54] и др. Одним словом – цвет московской психиатрии. Мне не сразу удалось туда перейти, в конце концов меня туда устроили. Характерно одно обстоятельство. Я заведовал офицерским отделением в Лефортове на 60 коек и таким же солдатским в госпитале Кр[асного] Креста. Оба отделения находились в совершенно одинаковых условиях, в одних и тех же руках, но в солдатском был введен женский уход, работали квалифицированные сестры, а в офицерском – военные фельдшера (санитары в том и другом были солдаты). И, несмотря на все моим старания, в офицерском госпитале уход был куда хуже, чем в солдатском, бывали даже пролежни у больных. И я помню случай, когда я одного офицера с пролежнями должен был перевести в солдатское отделение только из-за ухода. Пролежень там прошел.

В этот военный период своей жизни я начал лекционные выступления. Первую свою публичную лекцию я прочитал в Пол[итехническом] музее в [19]14 г., называлась она «О военном психозе». Я собрал много народа, и лекция была повторена. Это дало мне повод каждый год читать лекции, причем в [19]15 г., когда я читал лекцию «О больной душе», она имела такой большой успех, что я собрал в пользу душ[евно]больных госпиталя Кр[асного] Креста 723 р. Когда я подошел к зданию музея, то не мог войти в него, такая была давка; была вызвана конная полиция, и мне пришлось искать черный вход, чтобы войти в здание.

В военное время не было почти никаких научных конференций, научная жизнь приостановилась. Были созданы курсы для сестер, на этих курсах я читал нервные болезни. Курс проходил с большим успехом. Было, кажется, пять выпусков.

Затем началась революция 1917 г. Я жил в это время между Арбатом и Пречистенкой, приходилось ходить пешком в Лефортово. Помню очень яркий случай: был у меня офицер с ман[иакально-]депр[ессивным] психозом, и он ударил санитара, чуть не вышиб ему глаз. На следующий день, когда я пришел в госпиталь, оказалось, что больной весь в пятнах, синяках, хрипит. Когда я его спросил: «Что с вами?», оказалось, что его били и избили санитары. Я подавал рапорт, просил привлечь их к ответственности. Санитары говорили, что больной «сам бросался на стену», и сколько я ни добивался, чтобы их отдали под суд, – ничего не вышло. Мы старались ввести трудотерапию в обоих этих отделениях, это было главное наше лечебное мероприятие. Кроме того, я принимал сам активное участие в культ[урно-]просвет[ительной] работе. Я всегда считал, что для правильной постановки ухода за б[оль]ными необходима постоянная работа со средним и младшим персоналом, особенно важно это было в то время, когда еще не существовало никакого лечения душевнобольных. В отношении лечения применялись обычные медикаменты; мы пробовали проводить психотерапию (с гипнозом) для амбулаторных б[ольн]ых. Первый раз я попробовал это дело еще, когда дружил с Н.Е. Осиповым, он мне предложил загипнотизировать одного студента, который боялся провалиться на экзаменах. Что-то тогда плохо получалось, хотя, кажется, студент все же экзамен выдержал.

Когда началась революция 1917 г., наш госпиталь реформировали и меня перевели в распоряжение Санитарного управления. А потом я был приглашен вместе с д[окто]ром А.О. Хачатуровым в психиатрическую секцию Наркомздрава, которая была организована в 1918 г. Кащенко[55] (в этой секции принимали участие Кащенко, Фальк, Захаров, Прозоров). Было высказано предположение, что из плена пойдет масса душевнобольных, которых надо будет эвакуировать. Мы получили три психиатрических вагона для этой цели, я был направлен в Курск с таким вагоном, а Хачатуров – в Гомель. При вагоне имелись три сестры и проводник. Когда мы приехали в Курск, [куда] нас занесло, – ни денег, ни снабжения, ни больных, ничего не было, и мы просто голодали. Чтобы охарактеризовать нашу деятельность, я приведу слова Кацнельсона из Смоленска, который сказал мне: «Ваш вагон эвакуации душевнобольных не препятствует». Мы таким образом путешествовали с полгода с этим вагоном, и это послужило поводом к моему переезду в Саратов, так как меня направили на Юго-Восточный фронт.

Из Саратова прислали телеграмму о том, что душевнобольные там умирают с голоду, что необходимо разгрузить больницу, и меня направили вывезти оттуда больных, хотели направить их в Тамбов, Горький, Рязань. Положение там действительно было тяжелое, задание было обязательное, и мы этих больных вывозили. Там я познакомился с д[окто]ром Никольским. Это был чрезвычайно милый человек, настоящая психиатрическая фигура, большой умница. Но в научном отношении он никакого следа не оставил. Я многому у него научился. Я познакомился с Саратовской псих[иатрической] б[ольни]цей, особо тяжелого положения там не было. Была, правда, большая смертность. Коллектив был неплохой, может быть, несколько чудаковатый народ, но хорошие товарищи все были. Когда я ехал обратно с завед[ующим] леч[ебной] частью, он меня спросил: «Как тебе понравились наши монстры?» Но, собственно говоря, монстрами они мне все же не казались. Перед революцией директором в б[ольни]це был В.И. Руднев[56], я его мало знал, администратор он был слабый. В начале революции служащие были против него, и он со скандалом должен был уйти. Преемником его сделался Никольский. Был там еще директором Кноте, которого назначил здравотдел вопреки желанию служащих, и таким образом создалась в б[ольни]це очень тяжелая атмосфера, хозяином больницы фактически были местком и ячейка[57]; больница была в разрухе, и так как положение создалось тяжелое, то Фальк предложил и пригласил меня [в] губздравотдел заведовать невропсихиатрической секцией губздрава (в марте 1920 г.), а в июле губздрав и НКЗ предложили мне место директора больницы, причем меня откомандировали с военной службы. Губздравотделом тогда заведовал некто Мамушин (вспоминаю, как он мне сказал, когда мы с ним встретились: «Вы вполне нормальный человек и не похожи на психиатра»). Я поехал в Москву оформляться, а когда я приехал, он вдруг говорит: «Директором будет Черкасов по административной части, а Вы будете ведать лечебной частью». Я ответил сразу же, что в психиатрическом деле лечение и администрирование тесно связаны и я желаю быть директором в полном смысле слова, иначе прошу меня откомандировать. В результате я занял это место.

М.П. Кутанин. 1950-е гг. Изображение предоставлено Владимиром Вардугиным

Положение в б[ольни]це было тяжелое, администрировать было очень трудно, так как всеми делами ведали ячейка и местком. Больных было 400 ч[еловек], врачей – семь ч[еловек] (одна из них, д[окто]р Домрачева, потом работала здесь, в Москве). Первой моей задачей было набрать такие кадры среднего персонала, которые бы меня удовлетворили. Я обратился к студентам Саратовского ун[иверсите]та, и некоторые из них согласились пойти ко мне фельдшерами. Помню, один раз приходит ко мне такой фельдшер-студент и говорит, что он хочет уходить. Я спрашиваю, в чем дело, он называет мне служителя Акимова, который его самым циничным образом изругал и грозил избить. Я вызвал Акимова и сделал ему выговор. После этого мне врачи говорят: «Вас вызывают в ячейку, не ходите, так как вас там изобьют». Я все же пошел, сказал им горячую речь, и это послужило первым поворотным пунктом; в результате ячейка была на моей стороне.

Трудно было в то время. Питание было плохое, смертность большая ([19]21 г. вообще был тяжелым годом для Саратова), я произвел ревизию кухни с представителями месткома, ясно было, что там имеют место злоупотребления. Когда я это вскрыл, мне говорили, что меня хотят посадить, обвиняют меня в меньшевизме. Я организовал курсы для сестер и для санитаров, принимал активное участие в культпросветработе, у нас создалась дружная семья, и мы жили очень хорошо в психоколонии. Работы было много, работать было тяжело, но хорошие отношения с коллективом мне очень помогали. Мы вели научную работу, я устраивал еженедельные конференции, реферировал всю выходившую иностранную литературу, демонстрировал больных; так же и врачи больницы. На конференции я всегда приглашал средний персонал, я считаю, что это повышает их квалификацию и заинтересовывает в работе. У меня целый ряд сестер поступил в мед[ицинский] ин[ститу]т и сейчас работают врачами. И до сих пор еще в Саратовской б[ольни]це есть сестры, которые служат там по 20 лет. Мы жили хорошей жизнью. По примеру Московской клиники я пытался создать художественный кружок, но пошли разговоры, что «Кутанин устраивает тайное общество», и эти собрания пришлось бросить. Жили хорошо, и это дало нам возможность пережить период разрухи, Несчастных случаев у нас особых не было, умирало больных, правда, много, мы почти всех умерших вскрывали, занимался этим д[окто]р Никольский.

М.П. Кутанин. 1950-е гг. Изображение предоставлено Владимиром Вардугиным

Был у нас один случай с паралитиком. Был он немножко ажитированный[58], но вполне физически здоровый. Вдруг в один прекрасный день оказалось, что он умер. Смерть была непонятной. Вызываю санитаров, которые дежурили, они упорно отрицают, что что-то было. В это время я был дружен с месткомом и с ячейкой, секретарь ячейки говорит мне: «Фактически они его убили». Никольский вскрыл больного, и оказалось, что два ребра у него сломаны, повреждена печень. После оказалось, что они ногами его били. Я передал дело в суд, и, кажется, их к чему-то присудили, но весьма снисходительно. Был случай с эпилептичкой, которая шла с работы, стала мыть руки в пруду и утонула, ее откачивали, но она все же умерла.

Помню, был случай, что кто-то из больных набросился на Никольского, переломал ему ребро. Был еще трагический случай, из-за которого я имел много неприятностей и даже в связи с ним ушел из б[ольни]цы. К нам был направлен московский больной, агроном. У нас в то время не хватало матрацев – на 90 чел[овек] больных было 30 матрацев, а остальные спали без них. Помню, был один парафреник[59], я с ним разговаривал в кабинете и говорю ему: «Пойдите, ложитесь теперь». А он мне справедливо ответил: «Легко сказать – ложитесь… А на что? У вас матрацев нет…» Так вот этот маниакальный больной в целях правильного распределения матрацев ночью вытащил его из-под другого больного, шизофреника. Тот бросился на него, схватил за ноги и убил его. Д[окто]р Домрачева, которая дежурила тогда, не нашла ничего лучшего, как отравиться опием. Ее, правда, откачали, но с трудом (она хватила слишком большую дозу). В этом случае обвиняли меня, было создано дело. Против меня был настроен тогда Союз[60]. Приезжала комиссия, но я оставлял у себя копии всех своих рапортов и требований, и доказать, что я не заботился о больных, было невозможно. Все же после этого я предпочел уйти в клинику, так как в то время уже совмещал работу в б[ольни]це с кафедрой. Итак, в 1924 г. я оставил Саратовскую психиатрическую больницу и остался лишь в клинике.

Вопрос: Что бы Вы могли сказать о личности Ермакова?

Пр[офессор] Кутанин: Ермаков был странный человек. Человек, несомненно, способный, увлекающийся. Интересовался психоанализом. Он знал хорошо психиатрию, мог бы быть хорошим психиатром, но на него все косились, от него все отворачивались. Мы с ним были связаны сравнительно формально. Он производил странное впечатление, он пошел неправильным путем. Психиатром он по-настоящему не был, психиатрией по-настоящему интересовался мало. Человек был, несомненно, одаренный, но его пребывание в клинике прошло бесследно, он жил особняком. По части психотерапии мы мало от него получали. Он был хорошо начитанный человек, был знаком с физиологическими методами исследования, антропометрией. Мы, ординаторы, в клинике жили довольно дружно, нас связывало Общество борьбы с алкоголизмом, это была живая и интересная работа. С больничной психиатрией мы мало были связаны, мало ее знали.

Вопрос: Почему в военных госпиталях в период империалистической войны не была развернута научная работа?

Пр[офессор] Кутанин: Пожалуй, этому причина – русская лень, да и общие условия были иные. У нас в то время даже журналов не было, Корсаковский журнал[61] перестал выходить, «Современная психиатрия» тоже. Это вообще было общее явление. Вся научная медицинская жизнь остановилась, общий научный тонус был снижен.

Вопрос: Рыбаков в своих лекциях проводил крепелиновские идеи?

Пр[офессор] Кутанин: Он был малообразованный психиатрически человек. И, кроме того, он был человеком самонадеянным. Он хотел проводить свое (а это «свое» было малопсихиатрическим). Он по-настоящему не был в курсе западной литературы, знал, конечно, о Крепелине, но, во всяком случае, его никак нельзя поставить на одном уровне с Бернштейном. Тот был человек высокообразованный, а о Рыбакове мы шутя говорили, что он получал психиатрическое образование от нас. Но лектор он был неплохой, и его лекции собирали много народа, я помню, что у В.П. Сербского народа на лекциях бывало гораздо меньше.

Вопрос: Карпова[62] Вы знали?

Пр[офессор] Кутанин: Карпов был человек малокультурный, кажется, из фельдшеров. Он устраивал выставку. В то время была почти одновременно выставка Чурляниса[63]; но выставка Карпова посвящена творчеству душевнобольных. Карпов был, собственно говоря, коллекционер, коллекцию он составил прекрасную.

Вопрос: Что Вы можете вспомнить о Ермакове?

Пр[офессор] Кутанин: Ермакова я знал как психотерапевта, когда он работал на Кудринке. Пока я был в клинике, он занимался гипнозом, но мы к этому были мало причастны, не были в курсе. Гипнозом занимался также Залкинд, я его хорошо знал, он был немножко странным человеком.

Я был во Фрайбурге в клинике, помню, у меня осталось воспоминание об изоляторе. Я много лет жил за границей, но практической психиатрии я не знал.

Вопрос: Что Вы вспоминаете о Бернштейне?

Пр[офессор] Кутанин: Бернштейна я очень ценил, считал его передовым человеком. Я немножко знал петербургскую психиатрию, сталкивался с Бехтеревым, но до сих пор считаю, что петербургская психиатрия стояла ниже московской. Бехтерева мы не считали большим психиатром. Бернштейн же, наоборот, был европейски образованным человеком, интересным психиатром. Если Вы спросите меня, кто был в то время самым большим психиатром, я отвечу: «Конечно, Ал[ександр] Ник[олаевич] Бершнтейн – человек, стоявший вполне на уровне западноевропейской науки». Он был оригинальным врачом, мне приходилось встречаться с ним на консультациях, и я всегда его вспоминаю с удовольствием.

Ганнушкина я узнал, когда стал работать в госпитале на Разгуляе. У нашей группы с группой Ганнушкина был слабый контакт. С больничной психиатрией я почти не соприкасался за московский период своей работы.

Вопрос: А с земской психиатрией?

Пр[офессор] Кутанин: С земской совсем не соприкасался.


 

13 октября 1944 г.

Пр[офессор] Кутанин: Сегодня я решил остановиться на периоде моей профессорской работы. В Саратове меня в [19]21 г. избрали на кафедру в Куйбышеве[64], но я туда не поехал, потому что коллектив психиатрической больницы, где я работал, очень возражал против этого. В то же время я получил ряд приглашений: в Свердловск, Ярославль, в конце концов остался все-таки в Саратове, где организовал вместе с пр[офессором] Крогиусом Общество психологов, психопатологов и неврологов. В это общество входили не только врачи, но и педагоги и юристы. Оно посещалось студентами. А в 1921 г. я был утвержден по кафедре детской психологии в Саратове. В 1922 г. умер пр[офессор] Левковский[65], возглавлявший кафедру психиатрии и нервных болезней; после его смерти кафедра была разделена, и я занял кафедру психиатрии. В то же время мне предложили кафедру в Казани, но я все же избрал Саратов. В то время претендентами на эту кафедру были Руднев, который был доцентом по психиатрии, и, кажется, Снесарев[66]. Но благодаря тем отзывам, которые мне дали Ганнушкин и Любушин, и благодаря поддержке студенчества, которое в то время играло большую роль, благодаря поддержке пр[офессоров] Спасокукоцкого[67], Богомольца[68], Петрова я был утвержден на кафедре.

Левковский был больше невропатологом, чем психиатром, и психиатрию преподавали в 1921 г. еще по Крафт-Эбингу (о Крепелине в Саратове не слышали). Студенты преподаванием мало интересовались (ходили на лекции по 15–20 ч[еловек]) и даже ходили по наряду и возили на лекции из колонии одного и того же больного (со слуховыми галлюцинациями). Когда я получил кафедру, я первым делом поставил вопрос о том, как же быть с клиникой. В городе ничего не было, кроме небольшого психоприемника, организованного д[окторо]м Николаевым[69]. Я настаивал на том, чтобы мне дали хотя бы небольшое помещение во 2‑й Сов[етской] больнице (которая раньше была психиатрической). Вначале я выделил 40 коек для клиники в этой больнице, но это было неудобно из-за дальности расстояния (12 верст).

М.П. Кутанин проводит сеанс гипноза. 1960-е гг. Изображение предоставлено Владимиром Вардугиным

Лекции мне пришлось читать в помещении бывшей лаборатории (небольшой 2‑этажный домик, в котором я сейчас живу). Я помню, Вормс[70] сказал мне: «Что же Вы думаете, Вас будут слушать? Скажите спасибо, если к Вам 15 человек придет». Но я добился аудитории на 500 ч[еловек]. Первую, пробную лекцию, которую я должен был читать в присутствии профессоров, я читал на тему о новейших течениях психиатрической мысли, и на нее собралось много народа. Лекция была прочтена с большим успехом, и я продолжал читать при полной аудитории. Это доставляло мне большое удовлетворение, потому что было несомненно, что появился большой интерес к психиатрии. Больных приходилось возить за 12 верст из колонии. В дальнейшем мне удалось организовать клинику на пять коек, так как помещение было неприспособленное. Так началась моя преподавательская работа, работа шла успешно, студенты интересовались, аудитории были полны. С практическими занятиями, правда, было трудно, но постепенно мне удалось расширить клинику до 15 коек.

В 1925 г. из-за трудности с транспортом и дальности расположения, а также из-за неприятностей, которые у меня были, я решил оставить больницу и перейти в город. Клиника стала увеличиваться, выросла до 20 коек, затем – до 25 коек и постепенно увеличилась до 50 коек, а во время войны даже до 75 коек, включая психоприемник и клинику. Помещение было неприспособленное, старое – никаких установок, электротерапии не было. Беспокойные больные и их эвакуация за город отрицательно влияли на работу клиники. Много неудобств было связано с совместным пребыванием мужчин и женщин. Я несколько раз ставил вопрос об этом, даже перед прокуратурой, но положительного его решения так и не добился.

С точки зрения общей структуры практические занятия у нас состояли из разбора больных, лекций. Курирования не было. Знания у студентов неплохие, большой недостаток тот, что у нас нет лаборатории. Но больных у нас много, так как в нашем распоряжении еще имеется и амбулаторный материал. С преподаванием у нас дело обстоит неплохо.

Внутренняя жизнь нашей клиники. Я вообще являюсь сторонником женского ухода, и в клинике у меня собрались очень квалифицированные сестры и младший персонал. Лечим мы главным образом медикаментозно и психотерапией, но мы всегда следили за активными методами лечения и еще в 1923 г. пробовали в колонии проводить активную терапию – маляротерапию пр[огрессивного] паралича[71]. А затем наше внимание было направлено на шизофрению. Я пытался проводить сонную терапию с трионалом[72], затем с амиталнатрием (один из ассистентов ездил в Америку и привез оттуда медикаменты). Но главное, что мы применяли, – это трудотерапию (мы стали ее применять еще в 1928–[19]29 гг.). В клинике это было очень трудно, потому что средств не было, и мне пришлось устроить лотерею, от которой я выручил 160 руб. На них мы купили некоторые материалы и инструменты. Затем на институтской выставке мы демонстрировали свои работы, и институт отпустил нам 800 руб. на трудотерапию, а больница дала две единицы для инструкторов (сейчас у нас их три). Как только была налажена трудотерапия, так сейчас же изменилась жизнь учреждения.

В 1937 г. мы начали инсулиновое лечение, причем один из первых больных чуть не умер, так как у него были плохие вены. Но все же он выздоровел, и тут мы стали сдержаннее. Всего прошли лечение у нас несколько сотен человек, а смертельных случаев не было. С тех пор атмосфера в учреждении сделалась совершенно другая, мы стали приобретать авторитет, и к нам начался наплыв больных. Мы лечили успешно, и к нам приезжали из других городов (из Астрахани, Уральска, Куйбышева). Клиника стала приобретать популярность, и у нас желающих поступить в нее всегда больше, чем возможностей. В смысле преподавания это также сыграло большую роль. Мы стали применять и камфору, тоже довольно успешно[73].

Тот исключительный интерес, который проявляли студенты, заставил меня расширить преподавание, с 1928 г. я ввел курс медицинской психологии (до [19]32 г. я его вел). Затем мы старались включить в преподавание и психотерапию в смысле гипноза, это дело взял на себя П.П. Подъяпольский[74]. Я пригласил его в ассистенты, и мы открыли бесплатный прием для нервных и душевных больных, которых он главным образом и вел. Это послужило началом внебольничной помощи в городе. Кроме того, мы организовали музей по истории психиатрии, там же мы проводили лекции, там же были и амбулатории. Когда же мы перешли на базу 2‑й городской больницы, то и амбулаторный прием, и психотерапию пришлось прекратить.

В это же время вело довольно активную работу Общество невропатологов, психологов и психиатров. Это общество давало возможность поддерживать связь со студентами.

У меня вначале было два ординатора и два ассистента, имелась возможность иметь внештатных работников, в число их входили М.В. Соловьева, Белова, Р.П. Певзнер, но постепенно эта система нарушилась, так как сверхштатных единиц не было, а штаты сокращались.

Мне приходилось принимать участие и в другого рода работе – детской психиатрии, судебно-экспертной работе, курортной работе и даже работе по городской психиатрии и военной психиатрии.

Большую работу я проводил также по санитарно-просветительной части. В этой работе я принимал участие еще будучи студентом, затем я читал лекции во время империалистической войны о больной душе и на др[угие] темы. Помню, я однажды был смущен, увидев на своей лекции Станиславского[75]. Эту работу я продолжал вести и в Саратове. Я вел работу в Обществе борьбы с алкоголизмом, Обществе врачей-трезвенников. Мы организовали противоалкогольную выставку, с которой ездили по Волге, главным образом по фабрикам. Я читал лекции по психологии и о пограничных состояниях (этим я больше всего занимался на курортах). В 1925 г. я делал доклад на съезде о санитарно-просветительной работе. Мы и сейчас в Саратове занимаемся этой работой.

Второй раздел моей работы – это судебная психиатрия. В Саратове в 1921 г. был студент Шесс[76], который создал кабинет криминальной антропологии (раньше, чем это сделали в Бельгии[77] и у Краснушкина[78]). Это была первая ячейка соприкосновения психиатрии с судебными делами. В дальнейшем Шесс оказался не на высоте, и это дело передали Никольскому. Здесь скоро возник экспертный кабинет, а затем кабинет по изучению преступности (там было три ставки – психиатр, психолог-педагог, социолог и научный секретарь). У нас вначале эту работу выполняли психиатры, а затем юристы взяли ее в свои руки, а затем, когда область переехала в Сталинград[79], туда и они переехали и вскоре закрылись. Это было не на пользу дела.

Затем мы организовали детское отделение. Экспертная и вся малая психиатрия[80] проходила в этом кабинете. В то время я преподавал детскую психологию и судебную психиатрию, и таким образом мы были объединены с педагогами и юристами. Студенты-юристы проявляли даже больший интерес к психиатрии, чем медики. У меня был такой случай: один из моих учеников присылает мне из области больного с эпилепсией (юрист), а врач в направлении пишет: «Истерия». И в конце концов диагноз юриста оказался правильным.

Детская психиатрия у нас развивалась на довольно высоком уровне. Я еще в Москве проявлял интерес к ней, а в Саратове стал заниматься дефективными детьми. В 1921 г. было открыто детское психиатрическое отделение при больнице. Вопросы детской психоневрологии в Саратове всегда оживленно дебатировались, тогда вопросы детства связывались с педологией. К сожалению, сейчас темпы работы по детской психиатрии снизились и остался только прием по детской психоневрологии, остальная работа свернулась (раньше существовали логопедический прием, вспомогательные школы и санаторий для детей).

М.П. Кутанин со своей женой на даче. 1970 г. Изображение предоставлено Владимиром Вардугиным

Городская психиатрия. Городское отделение связано с нашей клиникой, которая существовала как отделение при соматической больнице. Мы постоянно консультируем в больнице, проводим постоянные конференции (я принимаю участие в научной работе конференций при б[ольни]це) и выступаем с докладами. Мы считаем нужным развернуть невропсихиатрический диспансер (разговор об этом шел с [19]28 г.), но нам это так и не удалось, хотя я лично проявил в этом отношении большую активность. Все же в 1928–[19]30 гг. диспансер был открыт в значительной степени под влиянием нашей организации. В диспансере велась борьба с алкоголизмом, психотерапевтический прием, логопедический кабинет, но года через 2–3 этот диспансер присоединился к общему городскому диспансеру, который возглавлялся не психиатром, и это дело заглохло. У нас не было ни городского психиатра, ни областного психиатра, и развивать это дело было трудно. В [19]36 г. удалось добиться районной психиатрии, было создано три районных диспансера (вернее, районных психиатра, причем их кандидатуры я же выставлял). При них были сестры, но это все же была незначительная амбулаторная деятельность, и только в марте мес[яце] этого года при здравотделе был организован научный совет, в котором имелся психиатр. В качестве этого городского психиатра был приглашен я, и сейчас мы имеем пять штатных райпсихиатров, и городская психиатрия начинает уже иметь некоторые перспективы. Мы получили помещение, связались с собесом, организуем детский прием.

Курортная работа. В [19]23 г. я получил приглашение на Южный берег Крыма, когда я туда приехал, меня поразила неосведомленность врачей о большом количестве наших больных на курортах. В дальнейшем десять сезонов я каждое лето ездил туда и там начал пропагандировать трудотерапию, и уже в [19]32 г. в Алупке создался очаг трудотерапии, а в [19]41 г. – в Гаграх. Там я занимался санитарно-просветительной работой.

Военная психиатрия. Я работал во время Гражданской войны по военной психиатрии.

В 1939 г. в Саратове организован был военный факультет, там я читал курс военной психиатрии. Я разбирал военный материал и до сих пор с удовольствием вспоминаю, с каким интересом студенты слушали этот курс, помню сейчас письма, которые потом получал от своих учеников.

В 1941 г. я был в Гаграх, когда началась война. Когда я вернулся оттуда, начал преподавание на военном факультете. Мне предложили консультировать в нейрохирургическом и инфекционном госпиталях, но фактически мне пришлось вести консультации вместе с одним товарищем во всех госпиталях Саратова (до 20). Я поднял вопрос об организации военного психиатрического госпиталя, но из этого ничего не вышло. Поэтому нам пришлось из своих 78 коек половину выделить под военный контингент, и поставлено у нас неплохо. После известного срока больные переводятся в психиатрическую больницу, где выделено военное отделение, или возвращаются в госпиталь. Я делал доклад об организации психиатрической помощи, в нем я провожу параллель с той войной. В начале войны исчезли алкогольные психозы, наркомании и почти пропали прогрессивные паралитики. Во время той войны паралитиков было очень много, сейчас же у меня за три года войны было три паралитика, наркоманов не больше трех-четырех. Алкогольные психозы за последнее время начинают появляться, и мы ставим вопрос о профилактике этих заболеваний.

Старческие психозы начинают увеличиваться, как сказал один психиатр: «Молодые воюют, а старики сходят с ума». Увеличились, конечно, травматические формы и психогенные заболевания. Зато мы почти не видим истерических форм. Эта параллель чрезвычайно интересна.

Помета М.А. Джагарова: «Стенограммы поправлены автором 20/X‑44 г.».

Музей Преображенской психиатрической больницы. Ф. 1. Д. 244. Л. 1–10, 11–16 об. Подлинник. Авторизованная машинопись. Помета М.А. Джагарова – автограф, синие чернила (Л. 1).

[1] Кутанин Павел Васильевич (1846–1919) – в 1895–1906 гг. статский советник, председатель Владимирской уездной земской управы и владимирский уездный предводитель дворянства, награжден орденами Св. Владимира III и Св. Станислава I ст.; в 1906–1912 гг. состоял членом Владимирского губернского училищного совета. Владелец имения Марьино близ Владимира, ныне вошедшего в городскую черту. Именно там прошло детство его сына Миши.

[2] Раннее слабоумие (лат. dementia praecox) было выделено в 1893 г. немецким психиатром Эмилем Крепелином (Kraepelin; 1856–1926) как отдельное психическое расстройство. В 1908 г. швейцарский психиатр Эйген Блейлер (Bleuler; 1857–1939) предложил назвать его шизофренией.

[3] Кутанина (урожд. Иванова) Полина (Пелагея) Артемьевна (1848–1939) – дочь генерала Артемия Иванова, участника Крымской войны.

[4] Тирфельдер (Thierfelder) Ганс (1858–1930) – немецкий биохимик.

[5] Видимо, имеется в виду Гуревич Михаил Осипович (1878–1953) – российский психиатр, защитивший в Московском университете диссертацию по теме «О нейрофибриллах и их изменениях при некоторых патологических условиях» (1908 г.).

[6] Циэн (Ziehen) Теодор (1862–1950) – немецкий невролог и психиатр.

[7] Рамон-и-Кахаль (Ramоn y Cajal) Сантьяго (1852–1934) – испанский врач и гистолог, один из основоположников современной нейробиологии.

[8] Вагнер Владимир Александрович (1849–1934) – российский зоолог и психолог.

[9] Вернадский Владимир Иванович (1863–1945) – российский ученый-естествоиспытатель, минеролог и кристаллограф, основоположник геохимии, биогеохимии, радиогеологии и учения о биосфере.

[10] Зелинский Николай Дмитриевич (1861–1953) – российский и советский химик-органик; известен как создатель активированного угля, противогаза Зелинского – Кумманта и синтетического топлива из углеводородов; в 1893–1911 гг. и после 1917 г. профессор Московского университета.

[11] Крапивин Сергей Гаврилович (1868–1927) – российский химик-органик.

[12] Вальдейер (Waldeyer) Генрих (1836–1921) – немецкий анатом и гистолог.

[13] Гертвиг (Hertwig) Оскар (1849–1922) – немецкий зоолог и эмбриолог.

[14] Флюгге (Flügge) Карл (1847–1923) – немецкий микробиолог, гигиенист и эпидемиолог.

[15] Абдергальден (Abderhalden) Эмиль (1877–1950) – швейцарский биохимик и физиолог.

[16] Орт (Orth) Иоганн (1847–1923) – немецкий анатом и патолог.

[17] Гис (His) Вильгельм (1863–1934) – немецкий кардиолог.

[18] Бир (Bier) Август (1861–1949) – немецкий хирург, который первым провел спинальную анестезию.

[19] См. прим. 2.

[20] Рубнер (Rubner) Макс (1854–1932) – немецкий физиолог и гигиенист.

[21] Залкинд Арон Борисович (1888–1936) – российский психиатр, один из основателей советской педологии.

[22] Сербский Владимир Петрович (1858–1917) – российский психиатр, один из основоположников судебной психиатрии в России, в 1903–1911 гг. заведующий кафедрой психиатрии и директор психиатрической клиники Московского университета.

[23] Клинический городок медицинского факультета Московского университета на Девичьем Поле. Психиатрическая клиника была открыта в 1886 г.

[24] Осипов Николай Евграфович (1877–1934) – российский психиатр.

[25] Ермаков Иван Дмитриевич (1875–1942) – российский психиатр и психолог, один из организаторов психоаналитического движения в Советской России.

[26] Розенштейн Лев Маркович (1884–1934) – российский психиатр, один из основоположников психогигиенического движения.

[27] Асатиани Михаил Михайлович (1882–1938) – грузинский психиатр.

[28] Лазурский Александр Федорович (1874–1917) – российский психолог.

[29] Крогиус Август Адольфович (1871–1933) – российский психолог.

[30] Бехтерев Владимир Михайлович (1857–1927) – российский психиатр и невропатолог, основоположник объективной психологии и рефлексологии; известен своими открытиями в области функционирования мозга и рефлексов, в том числе открытием роли гиппокампа в памяти; основатель Психоневрологического института в Санкт-Петербурге (1907 г.).

[31] Гервер Александр Владимирович (1873–1939) – российский невропатолог и психиатр.

[32] Народный дом был открыт во Владимире 16 января 1905 г. по инициативе местного Общества трезвости для проведения собраний, чтения лекций и показа спектаклей.

[33] Баженов Николай Николаевич (1857–1923) – российский психиатр, профессор; организатор системы психиатрического патронажа.

[34] Имеется в виду Психиатрическая клиника Московских высших женских курсов, которая находилась на «Котовской половине» Преображенской психиатрической больницы – корпусах, расположенных на левом берегу Яузы, на территории бывшей суконной фабрики Котовых (сейчас – Психиатрическая клиническая больница № 4 им. П.Б. Ганнушкина).

[35] Рыбаков Федор Егорович (1868–1920) – российский психиатр, один из основателей Московского психоневрологического института (1920 г.).

[36] Имеется в виду «Дело Кассо» (1911 г.), когда в знак протеста против циркуляра министра просвещения Л.А. Кассо «О временном недопущении публичных и частных студенческих собраний в стенах высших учебных заведений» из Московского университета уволились 130 профессоров и приват-доцентов (до трети всего преподавательского состава).

[37] Скорее всего, имеется в виду Азбукин Дмитрий Иванович (1883–1953) – российский психиатр, невропатолог и дефектолог.

[38] Русский союз психиатров и невропатологов был основан в 1908 г.; первый съезд прошел в сентябре 1911 г. в Москве.

[39] Бернштейн Александр Николаевич (1870–1922) – российский психиатр.

[40] См. прим. 2.

[41] Штранский (Stransky) Эрвин (1877–1962) – австрийский психиатр, один из представителей Венской школы неврологии и психиатрии. Вероятно, имеется в виду его монография «Маниакально-депрессивный психоз» («Das manisch-depressive Irresein», 1911).

[42] Лобасов Николай Осипович (Иосифович) (1861–?) – в 1914–1916 гг. главный врач Московского Генерального императора Петра I военного госпиталя (с 1967 г. – Главный военный клинический госпиталь им. академика Н.Н. Бурденко).

[43] Щелкан Николай Сергеевич (1870–1944) – хирург, один из врачей патриарха Тихона.

[44] Крамер Василий Васильевич (1876–1935) – российский невропатолог.

[45] Малютин Евгений Николаевич (1866–1943) – врач-фониатр, один из основоположников отечественной фониатрии.

[46] Бруханский Павел Павлович – российский психиатр.

[47] Судя по всему, имеется в виду Корнилов Александр Александрович (1859–1926) – российский психиатр, профессор Московского университета.

[48] Мальшин А.И. – российский психиатр, главный врач психиатрической больницы им. Н.А. Алексеева в 1907–1917 гг.

[49] Любушин Алексей Лукич (1849–1923) – российский психиатр, главный врач Преображенской психиатрической больницы в 1919–1923 гг.

[50] Скорее всего, имеется в виду психиатр Иосифов Георгий Иванович, см.: Список медицинских врачей СССР (на 1 января 1924 года). М., 1925. С. 417.

[51] Тяпугин Николай Петрович – психиатр, заслуженный врач РСФСР.

[52] Фельцман Осип Бенционович (1875–1919) – российский психиатр и психоаналитик.

[53] Прозоров Леонид Алексеевич (1877–1941) – российский психиатр, один из членов психиатрической секции Наркомздрава РСФСР.

[54] Ганнушкин Петр Борисович (1875–1933) – российский психиатр, с 1918 г. профессор кафедры психиатрии и директор психиатрической клиники Московского университета, основоположник теории психопатий и создатель собственной научной школы.

[55] Кащенко Петр Петрович (1859–1920) – российский психиатр, земский деятель, глава невропсихиатрического подотдела Наркомздрава РСФСР в 1918–1920 гг. и один из организаторов советской системы психиатрической помощи.

[56] Руднев Владимир Иванович (1870–1951) – российский психиатр, заведовал кафедрами психиатрии в Саратовском университете, Среднеазиатском государственном университете, Азербайджанском университете и Самаркандском медицинском институте им. И.П. Павлова.

[57] Ячейка – первичная организация ВКП(б) в 1919–1934 гг. в учреждении, в 1934 г. переименованы в первичные организации.

[58] Ажитация – выраженное беспокойство и двигательное возбуждение, сопровождаемые тревогой.

[59] Парафрения – синдром, для которого характерны сочетание фантастического бреда, бреда величия и преследования, а также галлюцинации и псевдогаллюцинации. Парафренический синдром связывают с параноидной шизофренией.

[60] Возможно, имеется в виду профсоюз, так как Союз психиатров тогда уже не существовал.

[61] Имеется в виду «Журнал невропатологии и психиатрии им. С.С. Корсакова», который издавался с 1901 г. Журнал «Современная психиатрия» был организован молодыми московскими психиатрами (А.Н. Бернштейн, Н.А. Вырубов, П.Б. Ганнушкин, М.Ю. Лахтин, В.И. Семидалов, С.А. Суханов) в 1907 г. и выходил до 1917 г.

[62] Карпов Павел Иванович (1873–1932) – российский психиатр, исследователь и коллекционер творчества душевнобольных.

[63] Чюрлёнис Микалоюс Константинас (до 1955 г. использовалась русская форма имени Николай Константинович Чурлянис; 1875–1911) – литовский художник и композитор.

[64] Название города с 27 января 1935 г. по 25 января 1991 г. Ныне – Самара.

[65] Левковский Аристарх Михайлович (1865–1922) – российский невропатолог, первый заведующий кафедрой нервных и душевных болезней Саратовского Императорского Николаевского университета.

[66] Снесарев Павел Евгеньевич (1876–1954) – российский психиатр.

[67] Спасокукоцкий Сергей Иванович (1870–1943) – российский и советский хирург и ученый, в 1912–1926 гг. заведующий кафедрой госпитальной хирургии Саратовского университета.

[68] Богомолец Александр Александрович (1880–1946) – советский патофизиолог; создатель «сыворотки Богомольца»; в 1910–1920‑е гг. жил и работал в Саратове.

[69] Николаев Павел Николаевич (1881–?) – российский и советский терапевт, с 1927 г. заведующий кафедрой терапии медицинского факультета Саратовского университета.

[70] Вормс Владимир Васильевич (1868–1941) – российский и советский ученый-химик, в 1918–1927 гг. профессор, проректор и декан медицинского факультета Саратовского государственного университета.

[71] Методика лечения прогрессивного паралича посредством заражения малярией, разработанная немецким психиатром Вагнером-Яуреггом Юлиусом (1857–1940) в 1917 г.

[72] Метод лечения шизофрении при помощи длительного сна, вызванного наркозом. В качестве снотворного использовался трионал.

[73] Судорожная терапия применялась при лечении шизофрении при помощи введения камфорного масла. Метод был предложен венгерским психиатром Л. Медуна в 1934 г.

[74] Подъяпольский Петр Павлович (1863–1930) – российский психиатр, профессор Саратовского университета.

[75] Станиславский Константин Сергеевич (наст. фам. Алексеев; 1863–1938) – российский театральный режиссер, актер и педагог, создатель знаменитой актерской системы.

[76] Вероятно, речь идет об Альфреде Штессе, главе учебно-воспитательной части Саратовской губернской тюрьмы. В литературе в качестве даты открытия кабинета указывается май 1922 г. (См.: Иванов Г. Из практики Саратовского губернского кабинета криминальной антропологии и судебно-психиатрической экспертизы // Советское право. 1925. № 2. С. 85.)

[77] Пенитенциарно-антропологическая служба и криминологическая лаборатория в Бельгии была открыта в 1920 г. (См.: Sellin T. Prison Reform in Belgium // Journal of Criminal Law and Criminology. 1926. № 2. P. 266–268.)

[78] Краснушкин Евгений Константинович (1885–1951) – советский судебный психиатр. Под кабинетом Краснушкина Кутанин, судя по всему, имеет в виду Московский кабинет по изучению личности преступника и преступности, который был открыт в 1923 г. (См.: Краснушкин Е.К. Кабинет по изучению личности преступника и преступности // Изучение личности преступника в СССР и за границей. М., 1925. С. 24.)

[79] В 1932 г. вместо Саратова административным центром Нижне-Волжского края стал Сталинград.

[80] Имеется в виду, что там проходили экспертизы по судебным и детским делам.

Читать дальше: